Писать раз в полгода действительно становится странной традицией. Как и писать в полумёртвом (полемёртвом, ага, спасибо за опечатки, дядюшка Фрейд!) состоянии. Зачётная неделя перед сдвинутой на месяц сессией превращается в какой-то психоделический кошмар, полный фрактальных последовательностей кофе, подготовки и зачётов. Я спал до двух часов, и мой организм в шоке: он спал...
Но это всё нытьё, не заслуживающее внимания. А я решил почистить полой рубашки, встряхнуть от пыли и вытащить в свет один маленький давний вызов самой себе. Итак, кому интересно — прошу.
Открытия
Findings
Он чувствовал себя первооткрывателем...
В самом деле, когда он перебрался через горы сарказма, перешёл вброд бурный поток насмешек и подтруниваний, выстоял с непокрытой головой не только под бурей подозрений, но и под градом попыток отпугнуть от себя, и на горизонте забрезжил слабый лучик надежды, он чувствовал себя бывалым экспедитором, добравшимся, наконец, до Земли Обетованной.
Terra Promissa на деле оказалась Terra Incognita, и даже самые бородатые географы, честно с пыхтением промерявшие на своих двоих безымянные мили и мили треклятого Убервальда, скорее всего, плюнули бы и повесились на ближайшем суку, как потерявшие припасы и последнюю надежду их разыскать бурундучки, бросив лишь один взгляд на синие ледники пронзительно-острых глаз, прищуры которых походили на вечные молнии Овцепик, на инеистую седину, за какие-то месяцы выбелившую антрацит висков, словно крывшаяся в чужой голове машина из воронёной стали, от которой так веяло холодом, что воздух, промерзая, звенел невидимыми льдинками, сумела и их покрыть изморозью. Если бы кто-то другой почувствовал, как разверзается бездна неловкой тишины, если бы увидел, как поджимаются тонкие губы, как изгибаются брови, движение которых было неумолимым и неостановимым, как у материковых плит, он сбежал бы немедленно, теряя ботинки и рискуя сломать ногу или шею на ближайшем перевале, но страшась подобной участи куда меньше, чем представшей перед ним картины. Кто-нибудь другой. Но не он.
Мойст фон Липвиг окидывал взглядом неизведанные земли, и его сердце замирало в восхищённом предвкушении. Он растягивал и растягивал этот сладкий миг, застыв на перевале, на рубеже новой жизни, готовясь перейти самый главный свой Рубикон. А потом вдохнул полной грудью и сделал шаг вперёд. Ледники растаяли, превратившись в бездонные озёра, тонкие губы чуть разжались навстречу. Его Terra Incognita обещала превратиться в Caelum Novum. Крылья обнимали его, и он чувствовал, что летит.
Discoveries.
Он не знал — правда не знал, даже представить себе не мог, — что можно так... Что можно — так. Он никогда не думал, что в другом человеке может скрываться целый мир, незнакомый, но столь близкий ему, что он был готов, не задумываясь, променять на этот, новый, мир всю огромную пластину Диска. Он был готов ко всему: тонуть в чужих водопадах, падать в пропасти и срываться со скал... К чему он оказался не готов, так это к тому, что новый мир примет его.
Он осторожно брёл по неизведанным просторам чужой души, порой вслепую нащупывая тропу и лишь надеясь, что не завязнет в болоте околичностей и не сломает шею в буреломе собственных метафор. Но эта земля не уходила у него из-под ног; дорога уверенно ложилась в любую сторону, в которую он только мог пожелать двинуться. Любое его действие было предугадано и одобрено. Он с наслаждением пил из открывающихся ему родников, искренне благодаря за каждую каплю, и ему платили взаимной благодарностью за готовность двигаться дальше.
Этот мир мог быть так бесконечно враждебен к чужакам. Он знал, что он не первый пытался проникнуть в его тайны. Но лишь ему позволили пройти, и он шёл, осматриваясь восхищённо, и никак не мог насмотреться. Всё вокруг было неведомым, манило и звало исследователя в нём приблизиться, изучить внимательнее. Он приближался, и мир с готовностью открывал ему свои секреты и поверял тайны.
Горные пики и цветущие долины, бездонные озёра и бескрайние степи — он видел их все, но ему не было достаточно лишь видеть. Он хотел остаться. И мир, при всей готовности отпустить, тоже не желал, чтобы он уходил.
Revelations.
Наверное, ни один первооткрыватель до него не чувствовал себя столь одухотворённым открывшейся внезапно истиной. Пожалуй, он ощутил себя пророком, которому на голову свалились скрижали с заповедями, не меньше. Он знал это и раньше — понимал по внешним признакам, улавливал в тех поступках и явлениях, что говорят красноречивее всяких слов. Но, услышав, отчего-то впал в ступор; замер, словно поражённый громом.
В небесах его мира и впрямь грянул гром, засверкали молнии. Тучи клубились, предвещая грозу; готовился хлынуть дождь А он по прежнему не знал, что делать с услышанным; не представлял, куда бежать. Застыл и хлопал глазами, совершенно беспомощный перед стихией, способной смять его, как пылинку...
Его мир, самый прекрасный мир, никогда не поступил бы с ним так. Гром больше не гремел, молнии не сверкали. Неуверенные тучи проронили первую дождевую слезу. И тогда, не найдя ничего лучше, он просто превратился в эхо — в эхо своего мира, бесконечно любимого мира, в котором готов был раствориться без остатка, которому готов был отдать всего себя. Раз за разом он повторял одни и те же слова, открываясь нараспашку, превращаясь в зеркало неба, и ветра, и солнца...
Омытые слезами небеса сверкали яркой синевой, и он, восхищённый их сверканием, словно в страстной молитве произносил заветные слова, которые были для него отныне и навеки главной и единственной Истиной. Люблю. Люблю. Люблю!